Что мы, в сущности, знаем о других людях? В лучшем случае можем предполагать, что они похожи на нас.

В лофте Джима нет трофеев. Там только чистота скребет со всех углов, растекаясь тошнотворной стерильностью. Любая небрежность Джима - попытка подражания. В лофте стерильность пахнет спиртом. Так мог бы жить врач, но у Джима никогда не было амбиций такого масштаба. В его жизни все всегда сводилось к семье и в голове по кругу звучал голос матери. Чертова сука никогда не относилась к Эллиоту с любовью. И это становилось камнем преткновения. Навязчивой идеей. Манией. Поэтому в жизни Джима нет медицины, нет случайной небрежности, нет ничего, что о нем бы хотелось сказать. В жизни Джима есть удачно сделанные вклады, протягивающие кровавые лапы из прошлого. Никто не спрашивает кем ты работаешь, когда ты приносишь пол ляма в банк. Никому не интересна законность твоих действий, когда ты отдаешь круглую сумму на долгое хранение под процент. Таких как Джим называют рантье.

Таких, как Эллиот называют психопатами.

В доме Эллиота есть отдельная комната, где стерильность бывала разве что чужим вздохом полвека тому. Старый дом на отшибе мира, посреди толстенных сосновых стволов, где москитов больше, чем людей. Эллиот не знает, кому раньше принадлежал этот дом, но использует его, как свой. Случайно найденная хибара в лесу - вот что это на самом деле. В доме Эллиота есть комната трофеев. Чаще всего неприметных, отсутствие которых не бросается в глаза на месте преступления. Иногда это кольцо, иногда снимок, иногда чей-то позолоченный ролекс. О, его звали Джошуа и он был прекрасным принцем с голубыми глазами, ярко выступающими из черных кудрей. Заводной, молодой и дерзкий. Потягивал виски-кола, плевался табачным дымом и звал на танцпол. А потом горстями жрал таблетки в моей тачке и с готовностью вставал на колени. Кажется, он был то ли богат, то ли зависим от родителей. И наркотиков. Но не от меня. Мелкий ублюдок. Часы, оставшиеся в напоминание, теперь кричат с полки немое "нет". Джошуа мог бы жить, так думается Эллиоту, если бы не говорил "нет". Эллиот не хочет думать, что никто из его жертв на самом деле не мог выжить. Что нет такого ответа, который бы устроил его. Что вся его игра - это не погоня за согласием, а гонки со смертью.

Never get loose. Never escape. Ready to look
i  n      y  o  u  r      f  a  c  e
I will give you what you need!

- Голову? - смех лаем срывается с губ и бьется о стойки, отражается в стеклах. - Как можно потерять голову? - в удивлении плещется насмешка над обществом, ведь как можно потерять целую голову? Это не фантик, это голова, черт побери! - Поищите в лесу, вдруг укатилась. - снова смеется и думает о дорожке, по которой укатилась чертова голова. Прямиком через лесную чащу, между сосен, от старой водонапорной башни направо и еще шесть миль на запад.

В голове эхо прокатывается на манер голоса Джейдена. Какого хрена он с ними делает. Какого хрена я с ними делаю. Брось, Джей, ты знаешь. Ты видел заключения судмедэкспертов. Ты знаешь, что именно я с ними делаю. И как долго и насколько успешно. Моей ДНК там больше, чем их собственной. Ты знаешь, Джей. Но ты не можешь уложить в своей голове ответы на вопросы "почему" и "зачем".  Я расскажу тебе. Может быть. Позже. Рука свободно ведет руль в сторону, автомобиль сворачивает на красный под сигнал, летящий в бампер. Вновь повисает блаженная тишина, в которой музыка, дыхание, призрачные остатки смеха их обоих.

Это все, как игра с голодным медведем. Истекающий кровью пытается найти пищу для голодного зверя, а зверь смотрит на кровь и облизывает клыки. Зверь тянет носом воздух и аромат металла распадается на молекулы соли. Он смотрит прямо в зияющие раны, подбирается ближе, норовя лизнуть шершавым языком, чтобы глотнуть свежей, соленой, манящей. В этой игре нет правильного действия, которое позволит обоим сохранить жизнь. Один все равно умрет. Станет жертвой голодного зверя. Других вариантов не предусмотрено потому, что Эллиот не проигрывает. Эллиот не последователен, импульсивен, но удачлив, как чертов лепрекон. Он не просчитывает и не играет в шахматы. Он срывается и летит в омут. Но не проигрывает. Никогда.

Гул музыки, шум голосов, толпа на входе. Когда у тебя есть деньги, ты не обременен этими проблемами. Ты паркуешься за углом и прикидываешь дорогу к вип-входу. Нет, нас нет в списках, но у нас есть свой. Вот тут, посмотрите, даже Бенджамин Франклин есть. О, смотрите ка, их даже два. Они очень хотят порадовать вашу супругу. Любые двери открываются мертвыми президентами - иронично. Про мертвых Джим может многое рассказать. Как, впрочем, и Джей.
- Пойдем к бару. - через густой голос черного рэппера с трудом слышны собственные мысли, путающиеся в candy shop - [своего рода candies лежат в кармане, на всякий случай и Эллиот думает, что случай настанет]. Рука скользит по плечу, увлекая за собой. Как способ не потерять друг друга. Или очередной импульсивный шаг Джима. Очередная вспышка во взгляде, обволакивающая огнем, обдающая жаром. Но, как змей из Эдема, шепчущая: «я рядом, приятель, я рядом с тобой.»

Лопатками ощущает твердый срез барной стойки, плечом - тепло соседнего. Взгляд перебегает от вспотевших смазливых лиц и тел к Эдвардсу, задерживается на мгновение,
- Расскажешь что там случилось? - склонившись к уху, коснувшись дыханием щеки. - Можем пойти туда. - Джим кивком указывает на вип столики наверху, где на диванах вроде удобнее, да и шума поменьше. Он не думает, что им двоим захочется танцевать, а пить этот дрянной виски можно где-угодно. Впрочем,
- Ну и я кое-что прихватил. - на уровне бедра касается пальцами, демонстрируя зажатый в ладони гриппер с несколькими цветными таблетками. Джим бы не стал вот так с порога толкать к кокаину. П о з ж е. Пока он улыбается уголками, доверительно глядя на друга. Ну... Джим ведь рядом. Он поддержит, проследит, ничего не случится. А расслабиться Джейдену явно не помешает. С наркотой всегда по одному сценарию. Ты смотришь, отрицаешь, не осуждаешь. Потом смотришь, отрицаешь, но уже заинтересован. Смотришь, отрицаешь, но испытываешь сомнения. Смотришь, хочешь попробовать. Пробуешь. И дальше ты либо открещиваешься на всю жизнь, либо летишь в омут, ловишь бэдтрипы, просыпаешься с желанием втолкать в свое тело еще порошка. Эллиот не предлагал ничего кроме травки, но это даже не наркотик в штатах. Таблетки, как новый уровень.
- Хочу, чтобы тебе стало легче. - улыбка тянет губы, озаряя лицо и зажигая глаза. Искренний порыв помочь другу. В голове шепотки, голос матери, смех старшего брата.

[indent] - ты навлечешь на себя беду, эллиот! ты зря затеял эти игры!
[indent] - пошла на хуй.

Одна таблетка и вот ты уже летишь в кроличью нору. Ты уже и не ты вовсе. Ты не спешишь на чай к королеве. Ты не ищешь укатившуюся голову. Ты почти что не существуешь. Только легкое тело, подхватываемой ветром. Ты летишь и тебе хорошо. Ты летишь и я рядом, Джей. Я держу тебя. Я буду держать, чтобы ты не упал и не оступился. Ты же знаешь, я рядом. И я буду рядом с тобой до конца, пока сам не загляну внутрь. Пока не познаю бездну в тебе. Пока не покажу свою собственную.

За улыбкой на изгибе губ помутнение. Вспышки алого. Залитая кровью комната. И мысль о том, чтобы идти через отказ, возбуждает. Но Эллиот смотрит глазами Джима в лицо Джейдена. Эллиот не ждет отказа, Эллиот не толкает к пропасти. Он ласково берет за руку и ведет туда сам.

железо. прогорклая вонь мажет по слизистой, словно взрывая ожоговые пузырьки на теле критически тяжелого пациента. пальцы привычно скользят по гладкому стволу, очищают от пороховых дорожек пыли. губы дергает кривая ухмылка. так просто было стать этим... этим. монстром, у которого в руке ствол, а на шее - чужая кровь. все, как обычно. все такое понятное, знакомое, будто каждый день одно и то же. что, впрочем, не далеко ушло от истины. мертвый взгляд шарит по комнате, на глубине черных бездн зрачков ни всполоха, ни искры, только зияющая пустота. оболочка от человека. саркофаг, в котором радостно носишь клочки оставшиеся от души, чтобы в конце надежно упрятать под землю. кремация. он бы выбрал кремацию, но кого будет ебать его мнение, когда неслучайная пуля просверлит дыру в затылке? вздох. мажет. сплюнув под ноги, дергается на звук и рука в привычном жесте выставляет вперед глок, направляя го на упавшую вешалку.
блядь.

последние дни выдались тяжелыми. Рома не бывал нигде, кроме дома Макса и иногда собственной квартиры. проблемы пришли откуда не ждали, пришлось мобилизовать все силы, собрать своих, напрячься. сейчас, лежа по центру кровати и выдыхая сизый дым в потолок, так просто думать оп прошедшей неделе, но тогда... каждый день - как бег по кругу. тому, который по Данте и вспарывает горячую плоть ледяными иглами. любой из девяти или сколько их там. не важно. все равно ад - это ад. и страх - это страх. а за своих всегда страшно. не так боялся сдохнуть, поймав пулю, как боялся, что подстрелят Макса. или, не приведи разум, Карину. этого Рома бы себе не простил. и каждый день смотрел и думал - вот поэтому я один, я не готов бояться за кого-то каждый блядский день. не готов. и все равно боялся. каждый блядский день, да. лежать, глядя в потолок, в темноте, под покровом опускающейся на Москву ночи - это легко. звездное покрывало выстилает невиданные пути по черничному небу, дым витиеватыми узорами рисует галлюцинации на фоне натяжного полотна цвета слоновой кости. кривая ухмылка снова мажет по тонким губам, дым въедливо лезет в ноздри и першит в гортани. так просто...

будь его жизнь более линейной, он бы строил какие-то планы. может, даже давал обещания! (нет, это вряд ли) но его жизнь - это танго на минном поле. один шаг и от тебя останется кровавая труха. он мог бы планировать наведаться в бар, где обычно ищет Мая. он мог бы поехать в клуб и нажраться до чертиков. он мог бы думать о новой поставке или налогах. мог бы вплетать свое существование в призрачные нити будущего, но был слишком поглощен настоящим.

ты не умеешь.
любить.
скучать.
ценить.

и все же где-то под ребрами тянет.
с ним было как-то слишком тепло. слишком хорошо.
ровно так, как Рома себе ни с кем не позволяет потому, что  с т р а ш н о.

"вы тут или в лухах?"
сообщение улетает на номер Макса. можно позвать друга к себе и рубиться пол ночи в приставку. или поехать к ним в Луховицы и жарить шашлык под открытым небом. говорить обо всем, слушать старую музыку, греть ноги под пледом. не важно. хочется куда-то себя деть, а родная квартира будто бы давит. натягивается бетонными стенами на остов тела, стягивает по острым скулам и выступающим позвонкам грудины, плечей и коленей. тесно и душно. переехать что ли за город вместе с рыжим? да бред какой-то. какой нахуй за город. септики, муравьи и сбоящий вай фай? тоже мне радости отрыва от мегаполиса.
"домой едем, в лухи завтра вечером. шашлык?"
Рома улыбается.
экран голубоватым светом мажет по уставшим провалам глазниц. сигаретный труп остается в пепельнице на прикроватной тумбочке и тонкая струйка прощальной порции никотина столбиком поднимется вверх. выбрали нового папу. он никогда не был родным. а тот... да и машина была старая... в Солнцево все был такое, конечно. там, наверное, жарко. как там живут эти чернявые дети... не обжигаются ведь... странно...

мозг не сразу ловит грань между сном и реальностью. барахтается с мгновение, цепляется за сюрреализм мыслей, ищет ответы на несуществующие и несущественные вопросы, пока наконец-то не приходит осознание. простой мыслью пронзает в висок, словно стрелой - в дверь звонят, Ром. жадно глотнув кислорода, Рома поднимает голову. телефон остался лежать между подушек. заблокировался сам уже, наверное, от времени бездействия. дым давно не летит в потолок, за окном поутихли случайные голоса и гул машин кажется едва различимым. сколько он проспал? насколько заебался, что вырубился прямо так? в ногах мирно сопит Барселона. трель дверного звонка стоит эхом в ушах.
- блядь... - проскрипев ругательства под нос, Рома силится встать, едва не падает с кровати, трясет головой, как бродячая собака. координация возвращается. мысли возвращаются. сознание проясняется.

так.
стоп.

это не Макс. он бы позвонил. тем более... он писал, что они с Кариной домой едут же. нет, точно не Макс. больше некому вроде? или... если есть те, кто приходят  к   т е б е, найдутся и те, кто придут  з а   т о б о й? быстрые аккуратные шаги едва слышны в просторной квартире. на ходу нацепить футболку на острые плечи, прикрыв чернильные узоры через всю грудь. в мягких спортивных штанах движения мажутся тихим шелестом, босые ступни аккуратно, почти по-кошачьи, ступают по ламинату. у двери Рома оказывается с глоком в руке.

и это ты называешь жизнью.
тебе ведь не за кого бояться? но к двери ты идешь с пистолетом. это все ненормально, Ром. это не правильно. ты загнал себя в слишком извращенную ловушку. посмотрим на себя! ты тени своей готов испугаться сейчас. потому что знаешь - за тобой точно придут. не сегодня, может. и может даже, не завтра. но придут. за вами всеми приходят. и твоя пуля тебя все равно найдет.

в дверном глазке - пустота  подъезда. чисто, тихо, ни души. странно, в его дом вообще не так то легко попасть, он же знал, когда выбирал. брал такой дом, чтобы была охрана, кпп, консьерж, все эти ключ-карты и брелки. но в дверь точно звонили. правая рука прижимает глок к стене у двери, левая тянет за ручку на себя, едва провернув замок. и в первое мгновение - ничего. пустота. ни души.
вторым топит с головой.

глок быстро оказывается на тумбочке, спешно прикрытый какой-то квитанцией, Рома босиком стоит посреди общего коридора и в больших глазах читается испуг. ярость. вопрос. но первого больше всего.
- господи... Май... Май? - заглядывая в глаза, понимает, что лучше не делает. как минимум себе самому потому, что ярость удушливой волной сжимает за горло. суки. кто это сделал? кто, Май? просто назови имена. скажи мне ебучие имена. и уже наплевать, что по локоть в крови. и что это даже не жизнь, а так -  п о д о б и е. уже на все наплевать. когда руки подхватывают тонкое тело, заносят в квартиру и нога толкает дверь до щелчка. ближайшее - диван в гостиной. простейшее - телефон. он остался в спальне на кровати и туда Рома влетает тихо, но быстро, напоминая в темноте дикую кошку, вышедшую на ночную охоту. гудок. второй. третий.
- возьми, блядь, трубку... - четвертый. хриплый голос, в котором сквозит удивление,
- ты чего, Чужак? - Рома возвращается в комнату, на ходу отвечая,
- Карину попроси зайти. срочно. - ни капли неуверенности в голосе. ни толики тепла, сомнения. таким тоном говорят о том, что не потерпит никаких пререканий. Макс вкрадчиво соглашается, скидывает вызов. пять, ну максимум десять, минут. он знает, что "срочно" - это вчера. он знает, что нужно быть здесь прямо сейчас.

- Май... - схваченные по пути салфетки и бутылка хлоргексидина падают на пол рядом с диваном, Рома опускается там же. интуитивные действия, механическая игра сухожилий - влажная салфетка аккуратно трет по чужому лицу, стирая дорожки крови. ему бы понять насколько все плохо... впрочем, с этим Карина справится лучше. Роме...
губы касаются алых пятен на бледном лбу, Рома закрывает глаза. в шепоте голоса стелется металл,
- кто? - закипая в груди, клокочет ярость. жгучая, черная, с алыми пятнами и всполохами огня. уничтожу. выжгу. выгрызу. разотру. - скажи мне, кто это был? - касаясь ладонью лица, заглядывает в глаза, нежно, осторожно, спрашивает мягко и заботливо, - ты знаешь их? скажи мне. пожалуйста. кто это сделал? кто посмел тебя тронуть?
и может... может, было бы безопаснее, знай все вокруг, что он - с тобой?
а он со мной?
был бы с тобой - может и не тронули бы... побоялись?
уже не важно. не важно.
я убью их.
закопаю.

когда дверной звонок подает голос во второй раз, Рома срывается с места быстро и резко. дернув дверь на себя, кивает Карине в комнату,
- помоги. - сам остается с Максом в темноте коридора. друг лишь заглядывает в дверной проем, присвистывает и переводит взгляд обратно на Рому. в тишине рождается новая истина, но словно бы каждый боится озвучить ее вслух. может, позже...?
- Рома, мне нужны ножницы и чистая вода. кипяченая! - сделав шаг, Рома смотрит в затылок кудрявой брюнетки,
- у меня пронтосан есть. - с его жизнью средство для промывания ран - не самая бесполезная вещь в этом доме.
- тащи. и нашатырь бы пригодился. мне бы понимать реакции, а если он будет в отключке, это вряд ли получится.
но на каждом шаге, чеканкой выбивающему дробь по ламинату, ярость все сильнее и злее кусает за кости. кто-то посмел тронуть Мая. кто-то посмел... где-то за пеленой алого цвета серой дымкой скулит тоскливая мысль - ты не смог его защитить.

тьма из пустых глазниц заглядывает прямо в душу. алые капли стекают по полуразложившейся коже, облепившей череп, просвечивающий сквозь выеденные временем дыры. костлявая рука тянется к Дане и тихий загробный шепот проползает липким холодом по позвоночнику. ты виноват. знаешь? это ведь всё твоя вина. ты должен умереть. должен умереть. умереть. умереть. смерть сжимает пальцы на его шее, а он лишь смотрит в мрак, затаившийся в глубине проемов, некогда скрытых серо-голубыми глазами. боли нет, лишь чистый ужас, перехватывающий дыхание, отбирающий последние капли кислорода.

двадцать третья минута сна заканчивается резким пробуждением. Даня смотрит в потолок, широко распахнутыми глазами и вместо белого полотна видит всё тот же пристальный взгляд чистой, непроглядной тьмы. легкая дрожь стелется по всем телу до тех пор, пока мрачный образ не рассеивается в лучах солнца, показавшегося из-за туч на несколько блядски удачных секунд. дыхание рвано возвращается, наполняя легкие кислородом, словно насос начал снова работать, пусть даже не совсем исправно. Даня знает, что исправно его легкие уже никогда не заработают. эта херня внутри сожрет его подчистую. похер. он тянется к прикроватной тумбочке, чтобы стащить с неё мятую пачку и выловить оттуда последнюю сигарету с зажигалкой. легкий щелчок кажется слишком громким в тишине, овладевшей пространством. к потолку устремляется тонкая струйка дыма, соскользнувшая ядовитой змеёй с губ парня и исчезнувшая в пустоте над его головой. на третьей тяге кашель начинает драть глотку, впиваться иглами в плоть и выворачивать наизнанку, пронизывая легкие раскаленным чугуном. соль прижигает слизистую глаз и тихое - блядь. - вырывается на выдохе. нормальный человек на его месте постарался бы отдышаться. Даня затягивается очередной дозой никотина и растирает ладонью каплю, которая стекла по щеке.

- да пойду я на прием, отъебись уже, а? - на том конце провода Соня переходит на ультразвук в своей попытке достучаться до проклятья их семьи. Пожарский скидывает звонок и отбрасывает в сторону телефон. ему нахер не сдался этот психиатр и его помощь. вон их сколько было, никто не справился. потому что, чтобы помочь, надо желание пациента выбраться из дерьма, вроде так говорят обычно. у Дани такого желания нет. он хочет просто спокойно сдохнуть и чтобы его никто не трогал. только складывается ощущение, что даже в гробу его найдут, воскресят и опять начнут иметь мозг во все извилины без перерыва на сон и отдых. зато никаких, блядь, жалоб на недотрах, да, Дань?

Даня натягивает черные джинсы, майку с каким-то долбануто-абстрактным принтом, купленную в свое время под очередной дозой наркоты, и чёрный пиджак. надевает чёрные адики с их приевшимися тремя полосками, которые контрастом разрезают мрачность кроссовок. натягивает пальто и стремительно валит из квартиры, стараясь не заглядывать в зеркало, занимающее половину шкафа-купе, сожравшего знатную часть прихожей. Пожарский ненавидит зеркала, в них можно увидеть, насколько фигово ты выглядишь, когда в твоей жизни отсутствует сон, нормальное питание и трезвость. он держит путь в метро, чтобы очередной сардиной забится в жестяную банку и вывалиться оттуда на нужной станции. главное купить сигарет по пути. и бутылку виски? конины? водки? похер.

такое приевшееся - добрый день, присядьте пока, вас скоро примут. - Даню воротит уже от этой лживой любезности. словно он смертельно болен и сейчас сдохнет прямо здесь, если не улыбнуться ему во все тридцать два зуба. похер. Даня умеет ждать, у него ведь времени вагон и маленькая тележка, в которой покоится бомба с запущенным часовым механизмом. тик так, тик так, осталось не долго, тик так. дверь открывается и парень встает, кивает головой, подтверждая, что имя принадлежит ему и проходит в кабинет, наспех оглядывая пространство. куда пафоснее предыдущего места. пространство давит. Даня бы с удовольствием развернулся и свалил, но он обещал не выебываться, поэтому просто садится на кресло, утопая в спинку.

усмешка слетает с губ Пожарского и он замирает на мгновение утопая во взгляде, устремленном на него. тяжело и вязко, словно стал маленькой букашкой, попавшей в смолу и застрявшей в ней на века. - хочу сдохнуть спокойно, а мне не дают, вот пришлось сюда тащится, чтобы отвязались хоть на пару дней. - Даня говорит спокойно, не разрывая зрительного контакта. кажется, обычно начинать надо не с этого, но какая разница? - похоже, предыдущие психиатры считали, что у меня депрессия. и, похоже, несколько попыток выпилиться из жизни, тоже не являются нормой. - он пожимает плечами, мол вроде как это должно быть нормальным, но все в этом мире настолько зациклены на сохранении своей жалкой шкуры, что другого взгляда на смерть не приемлют. Даню этот момент всегда раздражал. почему, если человеку тошно жить и его окружает гниль, давно заразившая его и изъевшая всё нутро, то он не может просто уйти туда, где возможно не будет нихера, а значит не будет и всего дерьма, которое день за днем подкидывает вселенная. может он хотя бы сможет выспаться. было бы неплохо. - вроде всё. ну, еще кошмары, бессонница, наркотическая зависимость, проблемы с алкоголем. - парень прикусывает губу, пытаясь вспомнить, что еще можно добавить к этому списку впитавшихся в него проблем. похер. - да, теперь наверное точно всё. - Даня вглядывается в глаза напротив. завораживает. душит и завораживает. он, конечно, не фанат походов к мозгоправам, но в этом взгляде можно утопиться. как в ледяной воде. когда перехватывает дыхаение. отнимаются ноги и руки, а потом медленно начинает отказывать весь организм.